Мне очень понравились воспоминания о Бродском Лидии Корнеевны Чуковской. Сразу виден его характер: молодость, напористость, местами самоуверенность и - беззащитность. Она вообще про него очень здорово сказала. Не только про него, а про многих поэтов:
1 января 69, среда.
Бродский талантлив, умен, на границе гениальности, но всегда будет нищ и мало любим и неудачлив - как О.Э. [Мандельштам], потому что он ничего человеческого не понимает и не хочет, и не идет ни на какую другую работу, кроме поэзии, переводы - способ зарабатывать-делает неохотно.
Он совсем не литератор и очень мало человек - он только поэт, и это не сулит благополучия.
Хочу отметить, она его не осуждает, а только о нем сокрушается. Вернне, о его неустроенности.
Она очень много для него сделала, и во время процесса над ним и после. И воспоминания о нем - настоящие, искренние. Трогательные, хотя это не то слово - они передают её боль, её сожаление. сочувствие к нему.
Вот мне ещё одна запись очень нравится:
I/XII 65
Время бежит под откос. Скоро Москва.
Я живу здесь очень интенсивно: работаю, гуляю, лежу, пишу письма - день набит до отказа. Еле успеваю написать письмо, выстирать платки.
Была мечта: кончить о Фриде числа 5-го, а потом 10 дней жить вольно, отдыхать. Но нет. Хотя работаю ежедневно и много, вижу, что и к 15-му еле кончу.
Глина размялась, потеплела, лепится, и это дает счастье и чувство полета. Но хорошо ли то, что слеплено? Имеет ли оно хоть отдаленное сходство с нею, чей голос я слышу, очи вижу? Не знаю.
Вчера утром вдруг - Иосиф. Был у Гитовича, который отбирает с ним его стихи для книги. Чудеса! На днях он с успехом выступал в Союзе на семинаре молодых; все хвалили; Кетлинская ("она всегда на 2 шага впереди прогресса", - говорит о ней Дар) в восторге и обещает напечатать стихи. Ездил он в Москву, видел трижды в больнице АА, и получил множество переводов - в Прогрессе и Гослите. Все, казалось бы, хорошо. Но он грустен, темен, тяжел, невнятен. Два раза его слова полоснули меня по сердцу. Я позвала его обедать. Мы вообще-то всегда в складчину кормим всех гостей - жен Гладкова и Ляленкова, Наташу Долинину и пр. А тут был обед уехавшего Дара. Так что я звала Иосифа уверенно. Он пошел - по двору шел очень лихо, руки в брюки, свистал. И вдруг на крыльце:
- А меня там никто не унизит?
За столом быстро познакомился с Гладковым, поговорил с ним о Цветаевой... Вернулся в комнату, сел. И вдруг:
- Если бы меня хоть через день кормили таким обедом, я бы перевел все на свете...
Когда он поднялся, я стала предлагать ему денег - нет.
Обещал приехать завтра.
Пойти бы к Фридочке на могилу, рассказать бы о нем ее холмику.
Из того, как развивается дело Синявского видно, что наша борьба за Бродского принесла большую пользу.
И очень пронзительно - об их прощании перед его отъездом. Я привожу тут не все, там довольно большой отрывок.
<...>
-Я здесь ничего не сделал плохого, - сказал он. - Я писал стихи.-И вообще ничего плохого,- сказала я. - Только хорошее.
<...>
Я спросила, сколько времени он будет ехать-плыть-лететь.
-Не знаю и не хочу знать. Не хочу про это думать.
-Вот что, -сказаал я, - имейте в виду, что я не боюсь переписываться с заграницей. Пожалуйста, пишите, мне и побольше и почаще.
Он обрадовался - единственный раз.
-Хорошо, что сказали. Спасибо! Я помню ваш адрес.
<...>
Он поднялся, что-то сказав о времени. Я тоже встала. Мы обнялись. Я поцеловала его в колючую, небритую щеку.
-Да хранит вас Бог, - сказал он ( мне бы ему!).
Мы быстро прошли в переднюю, я отворила перед ним дверь.-Вот и нету мальчика, -сказал он, перешагнув порог.
-Все есть, -сказала я.