Читаю сейчас Виктора Шендеровича "Изюм из булки". Местами ну очень здорово и очень смешно, хоть раздирай на цитаты всю книгу. А вот сейчас я хочу процитировать не очень смешное, но про творчество - и весьма хорошо сказанное.
А несоответствие человека собственному (божьему) дару давно стало притчей во языцех.
Но какая нам разница, хороший ли человек почтальон, доставивший нам ценное заказное письмо? Главное - в каком виде оно доставлено, не правда ли?
К этому тезису есть яркие иллюстрации. «Куском говна на пьедестале» назвал режиссер Трюффо режиссера Годара... Говно говном, но пьедестал-то заслуженный!
Тонкий, весь в полутонах и рефлексиях, писатель при ближайшем рассмотрении оказывается классическим быдлом... Как же так, позвольте?
Да так, очень просто.
Но ведь это же он написал?..
Он. Но - как бы это сказать? - не вполне сам.
Просто он хороший почтальон.
Или великий почтальон - как Гоголь, к которому за пределами этого «почтового» ведомства лучше было близко не подходить.
Доктор Чехов, поднимавший белый флаг над мелиховским домом, чтобы окрестные крестьяне знали, что можно получить бесплатную помощь, - не норма, а какое-то прекрасное этическое отклонение.
Но не будем о грустном.
Лучше я расскажу вам о великом пианисте Николае Арнольдовиче Петрове.
Жопа и Моцарт
Однажды я имел честь и радость выступать с Петровым в одном благотворительном концерте - и даже оказался в одной гримерной.
Мы коротали время до выхода на сцену и травили анекдоты. Женщин в гримерной не было, и анекдоты звучали самые демократические и без купюр. Грузный Николай Арнольдович трясся от смеха. Вместе с ним и его смехом тряслись стены. Когда анекдоты рассказывал он сам, слово «жопа» было одним из самых приличных. Земной Петров двумя ногами стоял на земле и весь состоял из мяса, как Фальстаф.
В какой-то момент, прислушавшись к динамику, он начал надевать свой безразмерный фрак - скоро на сцену... И вдруг выбыл из числа присутствовавших в гримерной!
Я даже не сразу заметил это и еще по инерции адресовался к Петрову, но как будто звуконепроницаемый стеклянный колпак накрыл Николая Арнольдовича. За номер до своего он молча покинул помещение, и я поспешил за ним.
Петров стоял за кулисами, серьезный и немного торжественный: он ждал выхода на сцену. Подойти с разговорами было немыслимо. Попытка рассказать анекдот могла стоить жизни. Мысль о том, что этот строгий отрешенный господин во фраке умеет говорить слово «жопа», не приживалась в сознании.
Его объявили. Петров вышел, коротко поклонился, сел за рояль и поднял глаза. При первых же звуках моцартовской сонаты глаза эти начали наполняться слезами, а лицо приобрело безмятежное детское выражение. Нежная полуулыбка бродила по губам. Он смотрел в сторону тех кулис, где стоял я, но не видел ни меня, ни кого бы то ни было еще. Что видели эти глаза, не знаю, но что-то такое видели...
Взгляд на клавиатуру он не опустил, кажется, ни разу. Звуки появлялись и исчезали - сами.
Последняя нота не сразу вернула Николая Арнольдовича на землю. Он еще немного посидел, приходя в себя, потом встал и поклонился.
Улыбка, которая сияла на его лице в этот момент, уже не была лунатической - это была улыбка человека, хорошо сделавшего свое дело и принимающего благодарность от понимающих сограждан.
Провожаемый овацией, Петров пошел за кулисы, занавес закрылся, и на сцене началась перестановка, а я опрометью бросился через закулисье, чтобы поскорее сказать Николаю Арнольдовичу, как это было хорошо (а то он не знал).
Но я опоздал! Петров уже веселил скрипачку из «Вивальди-оркестра», легко приобняв ее за талию. Наследственный петровский бас заполнял закулисье, скрипачка смеялась... В то, что этот грузный регочущий человек только что, почти не приходя в сознание от счастья, играл Моцарта, - уже не верилось...
«Почтальон» сделал свою работу и оттягивался пивком.
Нечто подобное, наверное, происходило и с самим Моцартом. Неудивительно, что Сальери, ничего не знавший об этой небесной почте, наливался ядом...