"С тех пор, как Гуттенберг изобрел печатный станок, молодежь пошла не та. Уткнутся в книгу - никакой духовности.» Никола Флавийский, 1444 г.
Ночью не могла заснуть, читала сначала Чуковскую, потом плавно переключилась на воспоминания Анатолия Наймана и Эммы Герштейн. У Наймана вообще большая книга воспоминаний, мне там интересны были только Ахматова и Бродский, но, чувствую, что читать надо все-таки все, потому что и Бродского, и Ахматову он вспоминает постоянно. Воспоминания хорошие. Иногда, знаете, воспоминания - это как перечисление событий и все механически, а тут очень живое. И чувствуется, что он поэт, проза поэта, очень...кхм...насыщенная. Но когда он пишет про Ахматову, ему все время приходится пояснять других действующих лиц и он сбивается с ритма, а вот про Бродского - очень.
Он умудряется как-то говорить и хорошее, и не очень, и какие-то мелкие эпизоды и крупные события, и все сразу, но у него получается образ, облик, так, как он видел Бродского. И то, как он его видел - оно очень живое, трехмерное, я бы сказала. Безыллюзорное, но любящее.
Какие-то забавные моменты, трогательные, философские, мысли о том, какой он был человек. Тем, кто Бродского любит, читать надо обязательно.
Особенно меня тронул один абзац, когда он пишет уже о смерти Бродского и вспоминает:
"Потом постепенно, как всегда бывает с умершим человеком, которого знаешь долго, начала подравниваться к огромности смерти его жизнь; в ряд с событием смерти – подстраиваться события жизни, сперва значительные, дальше более мелкие. Часто стала всплывать одна белая ночь, пасмурная, так что было все-таки темновато, мы шли во втором часу мимо Куйбышевской больницы, там решетка делает полукруг и внутри его стоят скамейки, и кто-то со скамейки сделал ему подножку, он споткнулся и повалился, до конца не упал, но пришлось несколько шагов внаклонку пробежать и зацепить рукой за асфальт, а со скамейки раздался хохот. Мы обернулись, и сразу смех перешел в угрожающее урчание – там сидела шпана, «фиксатая», пьяная, всё как полагается. Он отвернулся, я тоже, мы сделали вид, средний между «что ж, бывает» и «ничего не случилось», пошли дальше. Рука была ободрана, я дал ему носовой платок, а может, он вынул собственный, кто теперь разберет? И так мне его жалко было, и так я его любил, и не вспоминал потом про это, а вспомнил – и опять так жалко, так люблю: хоть бы мне тогда поставили подножку!"
И от этого абзаца, в контексте всего остального, на меня повеяло таким горем, такой печалью, что просто неподъемная она.
А про Ахматову надо будет перечитать. Там много хорошего, но все сложнопробиваемое.
Он умудряется как-то говорить и хорошее, и не очень, и какие-то мелкие эпизоды и крупные события, и все сразу, но у него получается образ, облик, так, как он видел Бродского. И то, как он его видел - оно очень живое, трехмерное, я бы сказала. Безыллюзорное, но любящее.
Какие-то забавные моменты, трогательные, философские, мысли о том, какой он был человек. Тем, кто Бродского любит, читать надо обязательно.
Особенно меня тронул один абзац, когда он пишет уже о смерти Бродского и вспоминает:
"Потом постепенно, как всегда бывает с умершим человеком, которого знаешь долго, начала подравниваться к огромности смерти его жизнь; в ряд с событием смерти – подстраиваться события жизни, сперва значительные, дальше более мелкие. Часто стала всплывать одна белая ночь, пасмурная, так что было все-таки темновато, мы шли во втором часу мимо Куйбышевской больницы, там решетка делает полукруг и внутри его стоят скамейки, и кто-то со скамейки сделал ему подножку, он споткнулся и повалился, до конца не упал, но пришлось несколько шагов внаклонку пробежать и зацепить рукой за асфальт, а со скамейки раздался хохот. Мы обернулись, и сразу смех перешел в угрожающее урчание – там сидела шпана, «фиксатая», пьяная, всё как полагается. Он отвернулся, я тоже, мы сделали вид, средний между «что ж, бывает» и «ничего не случилось», пошли дальше. Рука была ободрана, я дал ему носовой платок, а может, он вынул собственный, кто теперь разберет? И так мне его жалко было, и так я его любил, и не вспоминал потом про это, а вспомнил – и опять так жалко, так люблю: хоть бы мне тогда поставили подножку!"
И от этого абзаца, в контексте всего остального, на меня повеяло таким горем, такой печалью, что просто неподъемная она.
А про Ахматову надо будет перечитать. Там много хорошего, но все сложнопробиваемое.